Он сложил исписанный листок,
стал запихивать в конверт…
- Эй, ты чего? – перед носом у него
болталась чья-то растопыренная
пятерня и, похоже, была там уже
долго. – Ты чего, спишь?
- Убери клешню, целее будет.
Письмо было из дому. Как оно
миновало цензуру, каким чудом…
Он стоял на площадке, отгороженной
трубчатыми железными перилами. На
землю спускаться права у него не
было. Была у него всей своей
тяжестью легшая на плечи шинель, да
еще повисший на шее дармоед-автомат.
Только когда придет смена, он
слезет по почти вертикальной
лестнице о восьми тоже трубчатых
перекладинах. Все это здорово
напоминало детский городок –
лесенки, качельки, домики-будки,
которые ни от холода, ни от жары не
спасают, только видимость создают.
От небес его защищал колпак,
маленькая железная пирамида,
сквозь вершину которой была
пропущена труба с приделанной
снизу поперечиной-рукоятью. Он
надавил на холодный металл,
послышался ржавый скрежет, луч
света сместился влево. Словно
кинопроектор показывал ему часть
окружающего мира. Он сам был и
режиссером, и киномехаником, и
единственным зрителем. Теперь
направо… Картина, унылая донельзя
– стена из бетона, поставленного
на ребро, колья с колючей
проволокой, дальше – терявшая сама
себя во тьме степь. За спиной – тут
памяти можно было верить – молча
стояли большие шалаши из рифленого
железа, склады с боеприпасами. Он
то и дело поворачивал рукоять,
направляющую в темный хаос пучок
создающего формы света. Ничего не
менялось. Он бросил рукоять.
Слишком это похоже на…
- Карабас-Барабас, Карамель-Барамель,
Карандаш-Барандаш… Я тебе всегда
говорила… Каратист-Баратист,
Каракум-Баракум… что она тебя не
стоит, говорила… Карабах-Барабас,
нет, Барабах…
Тоже не лучше. С каким бы
удовольствием он сейчас сорвал с
плеча автомат, сбросил бы
предохранитель и выпустил в небо, в
никуда весь магазин. Все, что
угодно, лишь бы не стоять вот так,
не вспоминать. Только – не поможет.
Ну хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь…
Однако ждать тут, кроме
разводящего с новой сменой,
совершенно некого.
- Стой, кто идет?
Среди кольев смутно виднелась
фигурка в белом. Откуда взялся?
Думать времени уже не было, да и не
нужно ему это. Он о таком думал
столько раз, что теперь и не боялся,
и не колебался совсем. Нет, ты умри
сегодня, я – завтра. Впрочем, чего
тут думать, за солдата думает
командир и устав. Начкару звонить
некогда, да и не положено.
Как же он, гад, перелез через забор?
Перелетел, что ли?
- Стой, стрелять буду!
Молчит. Уже через колья перебрался.
Значит, сам хочет. С плеча,
предохранитель – очередями,
затвор назад… Спуск. Автомат
дергается и грохочет. Получил, гад!
Так бы всех вас. И здесь, и там.
Начкар, лейтенант носком сапога
коснулся белых перьев.
- Как же ты его так, а?
Два крыла, узкая, почти птичья
грудь. Огромные, уже остекленевшие
глаза. Алый, словно свежая кровь,
рот, белые кисти рук, никогда не
знавших земной работы.
- …иже херувимы… - забормотал кто-то
сзади.
Он посмотрел в хмурое утреннее
небо, повел было правую руку –
пальцы щепотью - ко лбу, потом
просто стащил пилотку, засунул ее
за ремень, поискал пальцами в
волосах. Так и есть – слева и
справа, симметрично, набухали два
твердых, словно кость или рог,
бугорка.